ТЕМЫ СОЧИНЕНИЙ:

Поэзия и трагедия любви в творчестве И. Бунина.

Тема любви в творчестве И. Бунина.

Любовь земная и небесная.

Мир человеческих чувств в прозе начала XX века.

Роль символики в произведениях И. Бунина.

Центральное сюжетное событие рассказа проис­ходит в понедельник на первой неделе Великого по­ста по окончании Масленицы. На фоне вполне кон­кретной «московской жизни» разворачивается странная, почти импрессионистическая картина любви.  Непонятная героиня,  зыбкие отношения, неожиданная разлука – уход героини в монастырь. Таинственность происходящего во многом связана с основными настроениями времени – роковыми предчувствиями, ожиданием конца «масленицы» и наступления долгого поста.

Чем все это должно кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать: было бесполезно – так же, как и говорить с ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была загадочна, непонятна для меня, странны били и наши с ней отношения, - совсем близки мы все еще не были; и все это без конца держало меня в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании – и вместе с тем был я несказанно счастлив каждым часом, проведенным возле нее.

Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой, был даже «неприлично красив», как зала мне однажды один знаменитый актер, чудовищно толстый человек, великий обжора и умница. «Черт вас знает, кто вы, сицилианец какой-то», - сказал он сонно; и характер был у меня южный, живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке. А у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенен был темным пушком; выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застежками (а на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате); и насколько я был склонен к болтливости, к простосердечной весе­лости, настолько она была чаще всего молчалива: все что-то думала, все как будто во что-то мыс­ленно вникала; лежа на диване с книгой в руках, часто опускала ее и вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногда к ней и днем, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из дому, лежа­ла и читала, заставляя и меня сесть в кресло воз­ле дивана и молча читать.

...«Странная любовь!» — думал я и, пока заки­пала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пах­ло цветами, и она соединялась для меня с их за­пахом; за одним окном низко лежала вдали ог­ромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напро­тив, как-то не в меру близко, белела слишком но­вая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались гал­ки, вечно вившиеся вокруг него... «Странный го­род! — говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. — Василий Блаженный — и Спас-на-Бору, итальянские собо­ры — и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах...»

— Это не религиозность. Я не знаю что... Но я, например, часто хожу по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в крем­левские соборы, а вы даже и не подозреваете это­го... Так вот: диаконы — да какие! Пересвет и Ос­лябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, — то один хор, то другой, — и все в унисон и не по нотам, а по «крюкам». А могила была внутри выложена бле­стящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег... Да нет, вы этого не понима­ете! Идем...

— Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я хо­дила в Зачатьевский монастырь — вы предста­вить себе не можете, до чего дивно поют там сти­хиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хоро­шо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и все время это чувство роди­ны, ее старины... Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы... Ох, уйду я куда-нибудь в монас­тырь, в какой-нибудь самый глухой, вологод­ский, вятский!

Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко — ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не пытаться искать, видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на по­слушание, потом, может быть, репгусь на пост­риг... Пусть Бог даст сил не отвечать мне — беспо­лезно длить и увеличивать нашу муку...»

Но только я вошел во двор, как из церкви по­казались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обруче с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опу­щенными глазами, с большой свечой в руке, ве­ликая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, — уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смо­трел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, за­городив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла она почувство­вать мое присутствие? Я повернулся и тихо вы­шел из ворот.