ТЕМЫ СОЧИНЕНИЙ:

Босяк — новый герой в русской литературе (по про­изведениям М. Горького).

Свободные люди в ранних произведениях М. Горького.

По жанру произведение приближается к очерку. Его герои — люди отверженные, скатившиеся на са­мое дно общества. Горький подробно изображает де­тали внешнего и внутреннего облика «бывших лю­дей», их образ жизни и особенности поведения.

Ночлежка

Мутно-зеленые от старости стекла окон доми­шек смотрят друг на друга взглядами трусливых жуликов. Посреди улицы ползет в гору извилис­тая колея, лавируя между глубоких рытвин, про­мытых дождями. Кое-где лежат поросшие бурья­ном кучи щебня и разного мусора — это остатки или начала тех сооружений, которые безуспешно предпринимались обывателями в борьбе с потока­ми дождевой воды, стремительно стекавшей из города.

Простенки между окон испещряли трещины и темные пятна отвалившейся штукатурки — точ­но время иероглифами написало на стенах дома его биографию.

Самый дом необитаем, но в этом здании, рань­ше кузнице, теперь помещалась «ночлежка», со­держимая ротмистром в отставке Аристидом Фо­мичом Кувалдой.

— Все в порядке. За ночь — две копейки, за неделю — гривенник, за месяц — три гривенни­ка. Ступай и займи себе место, да смотри — не чу­жое, а то тебя вздуют. У меня живут люди стро­гие...

Медный звук, слетая с колокольни, тихо плыл во тьме и медленно замирал в ней, но раньше, чем тьма успевала заглушить его последнюю, трепет­но вздыхавшую ноту, рождался другой удар, и снова в тишине ночи разносился меланхоличес­кий вздох металла.

В серых, строгих тучах, сплошь покрывших небо, было что-то напряженное и неумолимое, точно они, собираясь разразиться ливнем, твердо решили смыть всю грязь с этой несчастной, изму­ченной, печальной земли.

Аристид Кувалда

Перед тем, как снять это помещение, Аристид Кувалда имел в городе бюро для рекомендации прислуги; восходя выше в его прошлое, можно бы­ло узнать, что он имел типографию, а до типогра­фии он, по его словам, — «просто — жил! И славно жил, черт возьми! Умеючи жил, могу сказать!»

— Что-о? — гаркнул ротмистр. — Ты — на погребение? Возьми прочь! Прочь возьми, я тебе говорю... мер-завец! Ты смеешь давать на погребе­ние честного человека твои воровские гроши... разражу!

Ротмистр думал о том, что скоро и на месте старого дома начнут строить. Сломают и ночлеж­ку. Придется искать другое помещение, а такого удобного и дешевого не найдешь. Жалко, грустно уходить с насиженного места. Уходить же при­дется только потому, что некий купец пожелал производить свечи и мыло. И ротмистр чувство­вал, что если б ему представился случай чем-ни­будь хоть на время испортить жизнь этому вра­гу, — о! с каким наслаждением он испортил бы ее!

—    Извольте — я дам... Только вас бог накажет за это.

—    Молчать, ты, гнойный прыщ на земле! — гаркнул ротмистр, свирепо вращая глазами. — Я наказан богом... Он меня поставил в необходи­мость видеть тебя, говорить с тобой... Пришибу на месте, как муху!

Обитатели ночлежки

Длинная фигура пьяницы как-то съеживалась среди маленьких людей, они относились к нему, как к своему однолетку, и звали его просто Фи­липпом, не добавляя к имени дядя или дядюшка. Вертясь около него, как вьюны, они толкали его, вскакивали к нему на спину, хлопали его по лы­сине, хватали за нос. Все это, должно быть, нра­вилось ему, он не протестовал против таких воль­ностей.

Шел толстый, как бочка, Алексей Максимо­вич Симцов, бывший лесничий, а ныне торговец спичками, чернилами, ваксой, старик лет шести­десяти, в парусиновом пальто и в широкой шля­пе, прикрывавшей измятыми полями его толстое и красное лицо с белой густой бородой, из кото­рой на свет божий весело смотрел маленький пун­цовый нос и блестели слезящиеся циничные глаз­ки. Его прозвали Кубарь — прозвище метко очер­чивало его круглую фигуру и речь, похожую на жужжание.

Вылезал откуда-нибудь из угла Конец — мрачный, молчаливый, черный пьяница, быв­ший тюремный смотритель Лука Антонович Мар­тьянов, человек, существовавший игрой в «реме­шок», «в три листика», «в банковку», и прочими искусствами, столь же остроумными и одинаково не любимыми полицией.

Являлся механик Павел Солнцев, чахоточный человек лет тридцати. Левый бок у него был пере­бит в драке, лицо желтое и острое, как у лисицы, кривилось в ехидную улыбку. Тонкие губы от­крывали два ряда черных, разрушенных болез­нью зубов, лохмотья на его узких и костлявых плечах болтались, как на вешалке. Его прозвали Объедок.

Приходил высокий, костлявый и кривой на левый глаз человек, с испуганным выражением в больших круглых глазах, молчаливый, роб­кий, трижды сидевший за кражи по приговорам мирового и окружного судов. Фамилия его была Кисельников, но его звали Полтора Тараса, по­тому что он был как раз на полроста выше свое­го неразлучного друга дьякона Тараса, расстри­женного за пьянство и развратное поведение. Дьякон был низенький и коренастый человек с богатырской грудью и круглой, кудластой го­ловой.

Воображение этого человека было неиссяка­емо и могуче — он мог сочинять и говорить це­лый день и никогда не повторялся. В лице его погиб, быть может, крупный поэт, в крайнем случае недюжинный рассказчик, умевший все оживлять и даже в камни влагавший душу сво­ими скверными, но образными и сильными сло­вами.

Был тут еще какой-то нелепый юноша, про­званный Кувалдой Метеором. Однажды он явил­ся ночевать и с той поры остался среди этих лю­дей, к их удивлению.

— Мальчишка! Ты что такое на сей земле? Мальчишка храбро и кратко ответил:

— Я — босяк...

Перечисленные субъекты составляли главный штаб ротмистра; он, с добродушной иронией, на­зывал их «бывшими людьми».

Это общество бывших людей имело одно вели­кое достоинство: в нем никто не насиловал себя, стараясь казаться лучше, чем он есть, и не воз­буждал других к такому насилию над собой.

В изображении Горького босяки не отвергнутые, а отвергавшие люди. В истории с купцом Петунни-ковым каждый из «бывших людей» оказался чело­веком.

Жизненные принципы «бывших людей»

— Я торгую только стеной и крышей, за что сам плачу мошеннику — хозяину этой дыры, купцу 2-й гильдии Иуде Петунникову, пять цел­ковых в месяц, — объяснял Кувалда деловым то­ном, — ко мне идет народ, к роскоши непривыч­ный... а если ты привык каждый день жрать — вон напротив харчевня. Но лучше, если ты, обло­мок, отучишься от этой дурной привычки. Ведь ты не барин — значит, что ты ешь? Сам себя ешь!

— Ты что? — крикнул Петунников. — Ты кто?

— Человек, — раздался глухой хрип. Петунникова этот хрип обрадовал и успокоил.

Он даже улыбнулся.

— Человек! Ах ты... такие люди разве быва­ют?

— Что значит — на своем месте? Никто не знает своего настоящего места в жизни, и каж­дый из нас лезет не в свой хомут. Купцу Иуде Пе­тунникову место в каторжных работах, а он хо­дит среди бела дня по улицам и даже хочет стро­ить какой-то завод. Учителю нашему место около хорошей бабы и среди полдюжины ребят, а он ва­ляется у Вавилова в кабаке.

Нас жизнь тасует, как карты, и только слу­чайно — и то ненадолго — мы попадаем на свое место!

Быть может, порядочный человек культурно­го класса и выше такого же человека из мужи­ков, но всегда порочный человек из города неиз­меримо гаже и грязнее порочного человека де­ревни.

Народ русский не может исчезнуть — врешь ты... он в библии записан, только неизвестно под каким словом... Ты народ-то знаешь, — какой он? Он — огромный... Сколько деревень на зем­ле? Все народ там живет, — настоящий, большой карод. А ты говоришь — вымрет... Народ не мо­жет умереть, человек может... а народ нужен бо­гу, он строитель земли. Амаликитяне не умер­ли — они немцы или французы... а ты... эх ты!.. Ну, скажи вот, почему мы богом обойдены? Нету нам ни казней, ни пророков от господа? Кто нас научит?..

— Я? Я погиб от любви к жизни, — дурак! Я жизнь любил, а купец ее обирает. Я не выношу его именно за это, — а не потому, что я дворянин. Я, если хочешь знать, не дворянин, а бывший че­ловек. Мне теперь наплевать на все и на всех... и 1!ся жизнь для меня — любовница, которая меня бросила, за что я презираю ее.

— Так что? Я — бывший человек, — так? Я отвержен — значит, я свободен от всяких пут и уз... Значит, я могу наплевать на все! Я должен по роду сглей жизни отбросить в сторону все ста­рое... все манеры и приемы отношений к людям, существующим сыто и нарядно и презирающим меня за то, что в сытости и костюме я отстал от них, я должен воспитать в себе что-то новое — понял?