Первое крупное произведение Горького посвя­щено русскому купечеству. «Эта повесть должна быть широкой, содержательной картиной современ­ности, и в то же время на фоне ее должен бешено биться энергичный, здоровый человек, ищущий де­ла по силам, ищущий простора своей энергии. Ему тесно, жизнь давит его, он видит, что героям нет в ней места, их сваливают с ног, мелочи», — писал Горький своему издателю.

Писатель рисует разных представителей пред­принимательского мира. Ананий Щуров — купец патриархального типа, в прошлом фальшивомонет­чик и убийца. Он чувствует себя хозяином, не при­знает новшеств, ненавидит свободу.

Ананий Щуров

Высокий лоб старика весь изрезан морщина­ми. Седые, курчавые пряди волос покрывали его виски и острые уши; голубые, спокойные глаза придавали верхней части лица его выражение мудрое, благообразное. Но губы у него были тол­сты, красны и казались чужими на его лице.

От свободы — погибнет человек, как червь, житель недр земных, гибнет на солнце... От свобо­ды человек погибнет!

Яков Маякин — человек «железный» и при этом «мозговой». Он способен думать шире, чем требуют его личные интересы, он чувствует значение своего класса. Это своеобразный идейный наставник купе­чества. В рассуждениях Маякина есть переклички с социальной философией Фридриха Ницше.

Яков Маякин

Яков Маякин — низенький, худой, юркий, с огненно-рыжей клинообразной бородкой — так смотрел зеленоватыми глазами, точно говорил всем и каждому:

«Ничего, сударь мой, не беспокойтесь! Я вас понимаю, но ежели вы меня не тронете — не выдам...»

Голова у него была похоже на яйцо и уродливо велика. Высокий лоб, изрезанный морщинами, сливался с лысиной, и казалось, что у этого человека два лица — одно проницательное и умное, с длинным хрящеватым носом, всем видимое, а над ним — другое, без глаз, с одними только мор­щинами, но за ними Маякин как бы прятал и гла­за и губы, — прятал до времени, а когда оно на­ступит, Маякин посмотрит на мир иными глаза­ми, улыбнется другой улыбкой.

Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового» человека и очень любил ста­вить на вид древность своей породы, говоря сип­лым голосом:

— Мы, маякины, еще при матушке Екатери­не купцами были, — стало быть, я — человек чи­стой крови...

— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразуме­ния твоего не потерпеть тебе и не мог ты повре­дить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, да­бы понять смысл дела...

А кто, по нынешним дням, самые сильные лю­ди? Купец в государстве первая сила, потому что с ним — миллионы! Так ли?

Отец Фомы Гордеева, Игнат, — человек умный и волевой. Он сумел сохранить любовь к жизни, стремление к кипучей деятельности, жажду борь­бы. Но в моменты духовного кризиса он опускается, не имея сил контролировать себя.

Игнат Гордеев

Сильный, красивый и неглупый, он был од­ним из тех людей, которым всегда и во всем со­путствует удача — не потому, что они талантли­вы и трудолюбивы, а скорее потому, что, обладая огромным запасом энергии, они по пути к своим целям не умеют — даже не могут — задумывать­ся над выбором средств и не знают иного закона, кроме своего желания.

— Жалеть людей надо... это ты хорошо дела­ешь! Только — нужно с разумом жалеть... Снача­ла посмотри на человека, узнай, какой в нем толк, какая от него может быть польза? И ежели видишь — сильный, способный к делу чело­век, — пожалей, помоги ему. А ежели который слабый, к делу не склонен — плюнь на него, пройди мимо.

— Человек должен себя беречь для своего дела и путь к своему делу твердо знать... Человек, брат, тот же лоцман на судне... В молодости, как в поло­водье, — иди прямо! Везде тебе дорога... Но — знай время, когда и за правеж взяться надо...

Фома Гордеев — незаурядная личность. Он ока­зался чужим в купеческом мире. Человек честный, искренний, стремящийся к справедливости, он пы­тается вырваться на свободу, но происходит это лишь ценой гибели. Столкнувшись с действитель­ностью, построенной на обмане, преступлении, алч­ности, Фома Гордеев впадает в еще большее отчая­ние и не видит выхода из тупика.

Он унаследовал многое от матери, которая чув­ствовала в жизни какую-то фальшь.

Мать Фомы Гордеева

Улыбка редко являлась на овальном, строго правильном лице его жены, — всегда она думала о чем-то, и в голубых ее глазах, холодно спокой­ных, порой сверкало что-то темное, нелюдимое. В свободное от занятий по хозяйству время она са­дилась у окна самой большой комнаты в доме и неподвижно, молча сидела тут по два, по три ча­са. Лицо ее обращено на улицу, но взгляд был так безучастен ко всему, что жило и двигалось за ок­ном, и в то же время был так сосредоточенно глу­бок, как будто она смотрела внутрь себя. И поход­ка у нее была странная — Наталья двигалась по просторным комнатам дома медленно и осторож­но, как будто что-то невидимое стесняло свободу ее движений.

Фома Гордеев

Жадно питалась душа его красотой народного творчества.

Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с отцом. Молча, широко раскры­тыми глазами смотрел он на бесконечную панора­му берегов, и ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные царства, где живут чародеи и богатыри сказок.

...даже когда Фоме минуло девятнадцать лет, — было в нем что-то детское, наивное, отли­чавшее его от сверстников.

Он сам чувствовал в себе что-то особенное, от дичавшее его от сверстников, но тоже не мог по­нять — что это такое? И подозрительно следил за собой...

Смерть отца ошеломила Фому и наполнила его странным ощущением: в душу ему влилась тиши­на, — тяжелая, неподвижная тишина, безответно поглощавшая все звуки жизни.

Однообразные речи старика скоро достигли того, на что были рассчитаны: Фома вслушался в них и уяснил себе цель в жизни. Нужно быть лучше других, — затвердил он, и возбужденное стариком честолюбие глубоко въелось в его сердце...

Я этак жить не могу... Точно гири на меня на­вешаны... Я хочу жить свободно... чтобы самому все знать... я буду искать жизнь себе...

О, с-сволочи! — воскликнул Гордеев, качая головой. — Что вы сделали? Не жизнь вы сдела­ли — тюрьму... Не порядок вы устроили — цепи на человека выковали... Душно, тесно, повер­нуться негде живой душе... Погибает человек!.. Душегубы вы... Понимаете ли, что только терпе­нием человеческим вы живы?

Недавно Фома явился на улицах города. Он какой-то истертый, измятый и полоумный. Почти всегда выпивши, он появляется — то мрачный, с нахмуренными бровями и с опу­щенной  на  грудь  головой,  то  улыбающийся жалкой и грустной улыбкой блаженненького. Иногда он буянит, но это редко случается. Жи­вет он у сестры на дворе, во флигельке... Знаю­щие его купцы и горожане часто смеются над ним. Идет Фома по улице, и вдруг кто-нибудь кричит ему:

— Эй ты, пророк! Подь сюда.

Фома очень редко подходит к зовущему его, — он избегает людей и не любит говорить с ними.