...Выходя с парома он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз после Аустерлица он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что-то давно заснув­шее, что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо просну­лось в его душе. (Л. Н. Толстой)

Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо! Ну, чего еще надо?!» (Л. Н. Толстой)

«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, — думал князь Андрей, — пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, — наша жизнь кончена!» (Л. Н. Толстой)

Над ним не было ничего уже, кроме неба, — высокого неба, не ясно­го, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серы­ми облаками. (Л. Н. Толстой)

— Нет, ты посмотри, что за луна!.. Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на кор­точки, вот так, подхватила бы себя под коленки — туже, как можно туже, натужиться надо, — и полетела бы. (Л. Н. Толстой).

Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и зем­ля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко подни­мается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой мож­но было достать его. Петя стал закрывать глаза и покачиваться. (Л. И. Толстой)

Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия — ничего не было видно. Сквозь столетнюю жесткую кору пробились без суч­ков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что это ста­рик произвел их. (Л. Н. Толстой)